Я лечу всегда спиной вниз и поточнее рассмотреть ничего не могу, поэтому просто пялюсь в небо и удаляющийся парапет крыши. Небо безмятежно голубое, без единого облачка, фасад дома привычно серый, в окнах мелькают всякие куряки, а на шестом торчит соседка, высматривающая сбежавшего от нее к молодухе мужа еще тогда, когда я в садик ходил. Каждый день стоит и смотрит после шести, может быть именно сегодня он придет с работы.
Первые три этажа я пролетаю очень быстро, времени хватает только глазом один раз моргнуть. Зато оставшиеся пять начинают удлиняться, и я шмякаюсь о рваный рубероид под самое утро. Шмякаюсь как в съемке на высокоскоростную камеру, прямо ощущая, как сначала расплющивается эпидермис, затем дерма, лопается подкожно-жировая клетчатка. Каждый слой моего тела толщиной в сотую часть волоска умирает последовательно. Совсем не больно, и с хрустом первой кости я просыпаюсь.
Я видел и проживал все это на протяжении полутора десятков годков, с замиранием сердца ожидая ночи и с тем же замиранием обретая способность летать. Правда, только в одном направлении. Было страшно, но не страшно-страшно. И вот сейчас я часто скучаю по тому сну, принудительно не раз пытаясь его вынудить выползти из потаенных уголков моего странного сознания. Мне теперь снятся обычные дремы, в которых спасение мира, голые женщины, битые морды, битая собственная морда, голые женщины (что, опять?), счастливые морды детишек, какие-то цветные корабли, звери всех мастей, голые женщины (ой, все) сменяют друг друга в дикой калейдоскопической пляске.
Journal information