Казанский вокзал

Вы знаете, что Казанский вокзал так называется не потому, что с него можно уехать в этот чудесный город? Нет, имя ему дали круглосуточные постоянные обитатели — профессиональные носильщики. Большие, статные, местами пузатые дядьки с усами и характерным «аксентом», в зеленой форменной одежде и медными номерными бляхами. Они тяжело опирались на желтые свои тележки, способные за раз увезти чемоданов двадцать. Во второй половине девяностых каждый носильщик был родом из Казани и попасть в число апостолов тяжестей и крепежных ремней было ох как непросто, многие не могли перетянуть в столицу сыновей или братьев, количество мест ограничено и нужно одобрение старших, сросшихся спинами с угрюмым камнем этого узла путей. 

В конце смены они умывали темные лица, надевали костюмы и садились в хорошие черные немецкие машины. И это совсем не шутка или создание нелепого образа, носильщик за смену мог заработать двести-триста долларов, уж не знаю, была ли у них общая касса или каждый брал только свое. Но нередко наблюдал драки маленьких группировок за клиента, гортанно покрывавших друг друг «кутаками» и крепким русским матцом с забавным смягчением согласных. В драки эти боялись вмешаться сотрудники местного линейного отделения милиции. Вызванивались-выкрикивались старейшины, что сами уже не работали, но все еще носили эту форму, прохаживаясь среди толп отъезжающих, размахивая руками и направляя зеленых трудяг вдоль нужного состава или указывая на потенциального клиента с толстым кошельком и неподъемной ношей. Старейшины ласково мурлыкали между собой, остужая кровь младшего поколения, договаривались, пили водку в знак примирения, и какой-нибудь тщедушный путешественник в мятом льняном костюме, чьи баулы стали камнем преткновения, облегченно вздыхал, понимая, что его вещи не выкинут в ярости с перрона и все-таки доставят до вагона.

Нас они за конкурентов не держали, мы путались под ногами, конечно, но путались корректно, прекрасно понимая, где держать дистанцию и чьи сумки лучше обходить стороной. Зато нам удавалось прекрасно дружить с их дочерями, устроенными в весовые, в кассы, в комнаты отдыха, в продавщицы ларьков на территории вокзала. Дружили мы только платонически, в основном это были тетеньки между тридцатью и сорока, в телесах, с грустным взглядом, выискивающим на перроне грозного отца. Дочки сплошняком были увешаны золотом в таком количестве, что цыгане, раз от раза наскакивающие сюда в поисках  добычи, восхищенно цокали и громко обсуждали такой свой собственный конфуз, у них-то было раза в три меньше, даже на всяких там мелких полубаронишках. Дочки подкармливали нас бутербродвами с красной рыбой, угощали коричневыми вонючими сигаретками и рассказывали мучительные истории о прекрасном городе в тысяче километров на восток, где реки только из молока, да берега кисельные. Где ждут их горячие усатые татарские джигиты, пишут письма, замуж зовут, а им приходится вот тут торчать, в постылой Москве. 

Одна не утерпела, бросила все, купила билет на поезд и встала демонстративно на нужном пути с небольшой сумкой на колесах. Демарш неслыханный, гул вокзала притих на несколько порядков, изумленный местный народец расселся на крышах ларьков, забрался парапеты, уселся у окон второго этажа залов ожидания. Носильщик встали полукругом в отдалении, нервно затягиваясь красным Мальборо. Отцу уже доложили, и он неспешно шел, насупя брови. Подошел и встал, глядя ей в лицо. Молчал. Она отвернулась, уставилась на табло, показывающее, что ее поезд прибудет для посадки через сорок минут и через сорок минут потом отвезет ее в страну обетованную.  Такая драма, такая драма, Шекспира бы сюда.

Постукивая сочленениями рельсов, вагоны медленно вкатились под своды одного из старейших вокзалов Белокаменной. Проводники открыли двери, начали протирать поручни от дорожной пыли и недоуменно оглядываться на пустой перрон — пассажиры не решались пройти мимо этих двоих. Она набрала побольше воздуху, взяла сумку и пошла к своему вагону. Отец в таком же темпе двинул за ней. Проводник посмотрел на протянутую руку с паспортом и билетом, потом на молчаливого мужчину с седыми усами и не взял документы. Тогда она протянула их его напарнице, в карих глазах которой начинала просыпаться паника. Напарница шмыгнула внутрь железного продолговатого тела, ставшего ей почти домом, ракушкой, и пропала. Милиционер, прохаживающийся неподалеку, демонстративно вертел головой во все стороны, но только не в эту. 

Поезд ушел, она осталась на перроне, так ее и не посадили. Отец молча пошел к выходу из вокзала, дочка поплелась за ним, забыв сумку, которую потом прихватил милиционер и отдал носильщикам. Когда я через полгода поехал проведать Уфу (как оказалось потом — насовсем), она все так же работала кассиром.