Сто лет не бывал на вокзалах, автомобиль и самолеты перевозят мое бренное тело куда удобнее, уютнее, быстрее. Импонирует их определенная свобода в выборе пути, у поездов же вся судьба — держаться двух металлических полосок, ни шага вправо, и ни шага влево, если они осмеливаются на это, то жди жертв среди тех, кем набито их брюхо.
Но туда, куда я еду сегодня, нет ни дорог, ни воздушных маршрутов, есть только маленький полустанок в пятистах километрах, на этом полустанке синий с желтым домик станционного смотрителя-обходчика, в котором я родился и вырос. Да, именно родился, врачи скорой так и не успели к родам, завязнув в грязи лесной просеки, удивленной странному железному механизму, самодвижущемуся.
Последний житель этого домика покинул мир вчера, оборвав связующую нить перестука деформированных торможением колес на стыках рельсов и биения сердца. Чуть-чуть перепрыгнул через шестьдесят на три недели, не помню, поздравил ли я его с юбилеем, сейчас буду копаться в памяти и если не вспомню, то буду терзаться совестью.
В купе только один пассажир — я. Так непривычно, те поезда, которые я помню, всегда были густо нафаршированы гомоном, перегаром, халатиками, опухшими лицами, песнями, беспрестанным звоном стаканов о металл, запахом жаренных куриц, детским плачем, особенно громким на ночных остановках, как будто дети боялись именно вот этой внезапной тишины. Взял белье, чаю, достал наготовленных женой пирожков с луком и яйцом, книжку положил на соседнюю койку, не буду читать, не хочется, но вдруг кто-нибудь войдет, может симпатичная одинокая путешественница, пусть поймет, что ей придется провести эти несколько часов в обществе не совсем уж маргинала. А может даже и влюбится ненадолго, влажнея глазами и ртом.
Проснулся от стука в дверь и грубого, с трудом опознаваемого как женского, голоса, напоминающего, что через полчаса мне выходить и что через минуту начнется санитарная зона. Что я должен успеть за эту минуту? Умыться? Я даже глаза не открою и не спущу ноги на пол в удобные домашние тапочки, таскаю их всегда с собой, не могу без них представить себя.
В домике горели огни, мое утро пришлось на местный вечер. Две машины у ворот, так все-таки есть дороги, я сам себя обманул. Постоял во дворе, потерся о косяк входной двери, не вспомнил запахов и вошел без стука, неся сумку перед собой как некий буфер от того несчастья, что сейчас тут обитает. Старший брат, румяный и какой-то счастливый, вырвал сумку, второй подхватил на руки, закружил, стукнув ногой о тумбочку и громко захохотал — «Валерка, Валерка все-таки приехал, родной!» — смачно чмокнул меня в свежую лысину, проклюнувшуюся всего полгода назад, но с активной жизненной позицией.
Отбившись грозно и шипя, вы, мол, что за праздник устраиваете, отец умер. Махнул рукой в сторону стоящего на табуретках гроба, только гроба не было в центре светлицы, а стоял стол, накрытый шампанским, водкой, бутербродами со шпротами, салатиками и двумя печеными кроликами, отец разводил на мясо и на мех. Сам он сидел во главе стола и осоловело щурился на меня через пыльный свет люстры чешского хрусталя, привезенной старшим из армии.
«А как же…телеграмма» — оторопело спрашиваю я, — «Приезжай на похороны тчк». Старик мой встал, опершись на край стола — «Спасибо, что приехал, Валера. Когда ты был у меня в последний раз? Пятнадцать лет назад? Шестнадцать? Сам не вспомнишь ведь тоже? Я соскучился по вам, прости старого дуралея за дурацкую шутку». И заплакал.
Тут меня прорвало, прорвало неожиданно и бурно, с криком и размахиванием изнеженных, бледных рук — «Вы что, с ума тут все посходили? Я бросил важнейший проект, взял отпуск за свой счет, деньги, отложенные на зимние шины притащил, вдруг понадобятся, поругался с женой, которая тоже хотела приехать! Я переживал, нервничал, грустил, ворошил мозги и кусал ногти, сердце заболело у меня. А вы тут бухаете, праздник у них, что за праздник-то хоть?». «Юбилей у меня сынок, али тоже забыл? Шестьдесят лет».
«Иди ты на хер со своим юбилеем» — вскричал я, поднял сумку и хлопнув дверью, пошел к станции. Сел на скамейку в конце перрона так, чтобы не видеть домика и его манящих желтых квадратов окон. Мотыльки и грузные шмели толкались в темноте вокруг незажжённых фонарей и ровной струйкой переваливались за палисадник, жужжа напоследок — «Во вссех сссказзках два брата умных, а младшшший — дурак!». «Верно! Верно!» — орал я им вслед беззвучно. Где-то совсем рядом запахло стыдом.
Между раззявленных колен мелькала угловатая головка с беспорядочно понатыканными пучками жестких волос, двигающихся не только по траектории качания черепа, но и по черепу. Как маленькие бездомные гусеницы. Принцесса изредка приподнимала голову, натыкалась на эту линялую щетку, видневшиеся за ней…
