Гулкое, каменное фойе государственного концертного зала. Восемь стульев, восемь участников перфоманса и несколько десятков зрителей. Гасят свет, просят отключить телефоны. Я сел и закрыл глаза. В тот момент я испытывал три чувства — тревогу, тоску и терпение, да, пусть терпение тоже будет чувством. Три "Т", похоже на расшрифровку названия кинокомпании одного когда-то талантливого режиссера, променявшего талант ( еще одно "Т") на возможность посасывать бюджет.
Один из скиллов, которые прокачивает многодетный отец — умение абстрагироваться от внешних раздражителей, оставляя только какой-нибудь один нужный канал восприятия с точно заданными характеристиками сигнала. Я остался один в зале, абсолютно один, не мешали не пиканье уведомлений гаджетов зрителей, не шепот, ни шаги, ни шум где-то наверху.
Зазвучала скрипка и я все проклял. Тоска внутри меня подняла голову, развернула капюшон, высунула раздвоенный язык и зашипела, покачиваясь в медленном танце, звук ей был определенно по душе. Она стала захватывать меня полностью, выталкивая ребра наружу и казалось, что именно они стали теми струнами, по которым елозит смычок. Хотелось упасть на колени и завыть. А еще достать телефон и посмотреть — вдруг она все-таки написала.
Спас скрежет ножовки, то низкий, то высокий, почти на уровне звука пенопласта о стекло. Он не давал тоске одержать окончательную победу над разумом, он был как гиря на ноге арестанта, удерживающего того от безрассудного желаний улететь за пределы колючей проволоки в мир, где те же самые рамки, та же тюрьма, только больше натужных улыбок.
Я понимал, что разделывают какой-то музыкальный инструмент, скорее всего скрипку, это было бы логично — показать уху одновременно насколько скрипка может потрясать в руках умелых и насколько она безвольна в тех же руках, возьмись они за пилу. Человек — хозяин, он ее придумал, он ее приручил и он же ее может вернуть обратно в лоно небытия. Человек разумный, человек чувствующий и человек жестокий.
Когда сняли повязку, в руках у меня оказался конверт. Я открыл его только сейчас, через два дня. Остатки деки, колок и осколки курая — как фрагменты моего утраченного счастья.
Спасибо, Рустэм Сулейманов, это было настолько волнующее, что я еще два часа гулял по улочкам и дворам, пока окончательно не замерз и не стал выстукивать зубами азбуку Морзе, где в точках и тире — сплошной мат от восхищения.
Конверт сохраню и сохраню его нутро. Они будут мне постоянно напоминать, что сломать можно все, что угодно, по глупости ли, по внезапному велению вскипевшего сердца, по неосторожному движению рук и слов. Но мир вокруг от этого не пропадает, он гибок и податлив. и сделав пару шагов назад (или вперед, или вбок, неважно) его можно восстановить. Пусть и с помощью гадко пахнущего клея.
