Сорока-белобока

Владимир Сорокин может не только большой формой ниспровергнуть вас в омут нечистот из завораживающих словоформ, но и рассказами. Томик «Моноклона» как раз из таких — сборник короткой, как ваша ничтожная жизнь, прозы. Обязательно запаян в полиэтилен, чтобы ненароком не открыли в книжном и не обсикались от страха детки. Потому что на страницах и так сыро, в каждом произведении главный герой степенно и долго мочится, роняя горячие капли, встав с постели ночью. Нет, конечно, иногда еще и какает, но гораздо реже, чем обусловлена некая реальность собранных здесь фантасмагорий, тех самых, из-за которых когда-то его книги жгли «Наши», а теперь скоро будут жечь его самого. Ну а как не жечь-то, как еще из него выбить то, о чем он хотел нам поведать, этот седой гений, похожий лицом одновременно на человека и на престарелого Арамиса, увлекшегося в темноте не монашкой, а кардиналом, оттого поутру повредившегося умом. 

Вот, к примеру, возьмем строку «Капля крови упала на шлем хохочущего шестнадцатилетнего парня по имени Виктор. Но он ее не почувствовал». Это концовка первого рассказа, после которой хочется выбросится в окно, но таким образом, чтобы обязательно попасть половиной тела на стенку мусорного черного бака, ломая вдребезги позвоночник. Ведь конечно парень ничего не почувствовал, во-первых, у него шлем, а во-вторых, ему шестнадцать, в этом прозрачном возрасте люди как огромные, мясистые члены с конечностями, они вне досягаемости раздражителей кроме запаха весны. Впрочем, об этом будет другое повествование. Хм, а не намек ли это на Пелевина. Тот ведь тоже Виктор. А еще Черномырдин. Надо перечитать.

Смягчает впечатление изящно выписанные сцены нежной любви, на уровне поэтов восемнадцатого века, только без рифмы. Хотя определённый ритм присутствует. Вот, попробуйте вслух, нараспев громко продекламировать, по-моему, очень вкусно звучит:

— Не анус, а попочку, сладкую попочку.

— Да, сладкую попочку.

— Он залез в нее язычком своим?

— Да.

— Глубоко?— дернула головой Малавец.

— Сначала не глубоко, а потом глубоко.

— А ты что?— Малавец сводила и разводила колени.

— Мне было очень приятно.

— Сладко тебе было?

— Сладко.

— Сладенько он язычком своим… да? Туда, сюда… сладенько? В попочке у Катеньки? Туда-сюда. Язычком забрался, да?

— Забрался в попочку мою языком,— кивала Сотникова.

— А Катенька что делала в этот момент?

— Чистила карасей.

— Чистила карасиков маленьких, хороших, а он, хулиган, Катеньке в попочку языком забрался, в сладенькую попочку?

— Забрался языком,— кивала Сотникова, разглядывая свои ногти.— А потом…

— Погоди!— прикрикнула Малавец, тяжело выдохнула.— Он что… он сам… сам он стонал?

— Стонал.

— Сладко стонал, да?

— Сладко.

— Стонал тебе в попочку… а сам в ней язычком, язычком… да? да? да? да-а-а-а-а-а!

Малавец беспомощно вскрикнула и мелко затрясла головой, задвигала рукой под юбкой. Потом схватила отчет и с силой швырнула в Сотникову:

— Сука!

Господи, разве это не прекрасно? Ну скажите, скажите! Разве вы читали что-то подобное, что-то проникновенное и страстное, чистое и возвышенное. Понимаю, что сейчас в ваших головах вертится про «я бы русский выучил только за то, что на нем разговаривал Тушкин (завскладом, доброй души человек, балагур и весельчак, вырезал всю свою семью на днях за то, что они некультурно пошутили над ним, спрятав его тапки, потом в ванной комнате, забыл, что душ принимал и оставил их там).  

Но все-таки в полиэтилен книгу упрятали не за это. А за то, что каждый рассказ, каждая строчка кажется настоящей, непридуманной и любой, самый ужасный ужас, самая мерзкая мерзость, самая пакостная пакость имеет место быть или вероятна, так вероятна, что ее можно представить, закрыв глаза или протянув руки. Ну или ноги. И живем во всем этом, вертимся, измазанные, но боимся оттираться, ибо чистое лицо может выдать себя солнечным зайчиком и уж тогда точно приедет бравый прапорщик внутренних войск, достанет из внутреннего кармана внутреннее распоряжение, свернет его в трубочку и вытащит им из вас все внутренние органы и первым делом совесть, честь и воспалённое воображение. Поэтому читать нужно укромно, с бегающим взглядом, и при случае бросать книгу в сторону и шептать надрывно – «Это не мое! Это соседа, пойдемте я вас провожу». А если они не отстанут, то вырваться, и недолго убегать, крича — «супрематизм!».