Я решил не придерживаться ни одного из предписанных автором вариантов и пошел по самому легкому пути. Или самому трудному, как тут сейчас разберешь, правда? Просто прочитал от начала до конца эту мореллиану, скатывающуюся к концу крику из башни в начале. Ведь самое сладкое – в третьей части, а если ее перемешать в нужном порядке (кому нужном – вот ведь вопрос, да?), то пропадет все, чем эта книга наполнила меня. Чем-то она же наполнила, так будем считать и впредь. Иначе… «мою книгу каждый может читать так, как ему заблагорассудиться. Если что-то перепутается – будет просто замечательно». Только сказал это не он, конечно.
Но вернемся к любви, вернее к кудрявым строкам о ней. Вариант первый:
«Потребовал от нее того, чего не стесняются только с самой последней проституткой, а после вознес до звезд, сжимая ее в объятьях, пахнущих кровью, и всосал в себя тень ее живота и ее спины, и познал ее, как только может познать мужчина, истерзав своей кожей, волосами, слюной и стонами, опустошил, исчерпал всю, до дна, ее великолепную силу, и швырнул на простыню, на подушку, и слушал, как она плачет от счастья».
Но очень вряд ли тебе бы понравились эти наслоенные штампы, выдранные клочками из Мопассана и Золя, воняющие романтикой парижских предместий. Слова хорошие, но так трудно выбрать момент, когда их нужно сказать и лучше – в совсем разные ночи и, возможно, годы. Такую напыщенность могут стерпеть шлюхи в чернобурках и образцовые супружеские пары, проживающие, по сути, одну судьбу. Только стыдятся этого совсем не шлюхи. Негодное сравнение? А как, например, тебе равенство между щеколдой в уборной и на калитке Гефсиманского сада? Это самая настоящая правда – глупость всегда называется треугольником, а восемь, помноженное на восемь, всегда даст в произведении безумие. Или собаку. Но не будем об этом, знаем все это с детского сада.
По страницам скачут цитаты, цитаты, аллюзии, цитаты, цитаты, сравнения, цитаты. Крылов, Достоевский, Фуко, какой-то протоБродский, Борхес. Сплошной укор последнему, слепцу, но не провидцу, уже написавшему про книгу, в которой слишком много упоминаний писателей. Игра в классики, классиками, на костях классиков. Классно, ставь «класс», выйди – и зайди, как положено. Как будто стоишь перед витриной книжного магазина и читаешь названия книг и это – твое ежедневное любимое занятия, чуть разбавленное потягиванием в постели с холодными складками по краям.
Вот еще, дикое дитя отдаленных берегов, нашел. Вариант второй:
«…упираясь языком в зубы и щекоча друг друга тяжелым., прерывистым дыханием, пахнущим древним запахом и тишиной. Мои руки ищут твои волосы, погружаются в их глубины и ласкают их, и мы целуемся так, словно рты наши полны, цветов. И слюна у нас одна еа двоих, и один на двоих этот привкус зрелого плода, и чувствую, как ты дрожишь во мне подобно луне, дрожащей в ночных водах».
Чуть больше похоже на истину или что мы принимаем за истину. Наши желания, наверное, и тд., и тп. Лепим из них большой неряшливый кусок полуправды-полунаивностей и подводим под него базу изо всех сил. Истина существует, конечно, мы можем ее попробовать на вкус и пощупать. Она есть и она – неправда. Это как джаз – вроде музыка, а по сути - монетизация патриотических чувств.
Каждая женщина в книге в той или иной степени – шлюха, проститутка или чья-нибудь мама. Удивительный мир с удивительными дамами, и оттого – неудивительными попытками взглянуть на любовь. Ты словно наблюдаешь за наблюдателем, вуаерист в квадрате либо ангелочек со слабенькими крылышками, который не умеет летать, а вот ползать по водосточным трубам и заглядывать в окна спален – да. Слабый и сильный духом, че. Любовь как черная рыбина, снует туда-сюда, да и только. И нет у этой рыбины не рыбака, не повара — нет никого, кто смог бы выпотрошить ее черную душу и показать нам всем, мол, смотрите вот это есть Любовь.
Трудно оценить, что зацепило именно тебя, какое предложение, или какое движение тел. Или, может, какой знак, две запятые подряд, пластинка, много одежек как у капусты. Все мы, говорят, театральные пьесы, которые смотрят со второго акта. Все очень мило, но ни хрена не понятно. И все намного дольше, чем хотелось бы. Инерционное движение движения. Любим, дольше, чем хотелось бы, плачем дольше, чем хотелось бы, и тд., и тп. Умираем в этом же ключе, постоянно поворачиваемом в несмазанной скважине. Но ищу, ищу те строки, внимательно, пытаясь вытряхнуть из них отпечаток твоих ясных глаз, выдернуть их, вставить и взглянуть, крутя как детский калейдоскоп. Мешают лопоухий Лапуэнт и другие подручный комиссара Мегре, бродившие по этим же улицам. Улица Дофин, пиво и бутерброды задержанным, заспанные портье, велосипеды по росе. Умному человеку много слов не нужно, поэтому потихоньку продолжу, раз уж выбился за рамки, а резать совсем негоже, че.
Вернусь немного к игре в классики, подпрыгнув на одной ноге. Борхеса пинает на каждом шагу, через десять глав, бьет не в бровь, а в невидящий, но созерцающий глаз – Снорри, плодящиеся сущности, разбитые, как деревенская дорога, предложения. Роман-письмо-еж, завернутый в промасленную газету и перевязанный терном. Подношение, но подношение рыбы по-сицилийски, черная метка любителю клинков и китов. Соревнование – кто чаще в своих снах спит с Европой в доказательном тоне и со словесном камшотом. Сумасшедшие не убивают друг друга, в этом все дело, они друг другу пишут, убивая остальных.
Смотри, фартовая, человек такое животное, которое может привыкнуть даже к тому, к чему привыкнуть ну совсем-совсем невозможно. К поганой еде, к людям-болванкам, к сексу, к тайным сообществам, к красной юбке. Получается, что человек может привыкнуть к любви, как бы абсурдно это не звучало. Привыкнуть, втянуться, научиться терпеть любовь и научиться видеть ее во всяких вещах, даже в словах, казалось бы, совсем не имеющих отношения к любви. Или совсем нет таких слов, которые не имеют отношения к любви? И букв? Любовь зависит от слов или слова зависят от любви. Действие от причины, стул зависти от нитки, дверная ручка – от руки, рука – от воли, воля – от…
Вот вариант вполне джойсовский или в духе Михалкова –старшего:
«Едва он примирал ноэму и она зыбавилась слаздно, как боба начинали струмиться от лимастного мущения, коротообразного блезевшего все из зыбство до последнего пульска. И, пластко застамываясь, сладкоглузно и млевно подступало наслабление»
Тяга к тем вещам, что можно видеть, но нельзя понять с первого раза – да, заметна в тебе. Занятно для антропологов будущего. Вся беда в том, что надо что-то сказать и продолжить, но я не знаю что. Беда. Продолжу. Не то, так ведь?
Странно, люди думают, что любовь – понятие растяжимое во времени, как жвачка или колготки, что еще хуже. Вроде моряк и сухопутная женщина могут любить и любить через волны. Любовь – как молния, длиться сотые доли секунды. Мир кортизона, гамма-лучи, тутовая водка, заблеванная шкала ценностей – вот что такое любовь. То, чем мы дышим дальше — тягостное послевкусие незрелой хурмы. Вяжет и вяжет. Члены, слова, мысли. В основном – члены.
Как хорошо. Вещи имеют свойство каменеть и переставать быть вещами. По крайней мере, в спектре нашего осмысления. Под вещью я имею ввиду любовь и тд., и тп. Хорошее кладбище для ненужностей, терзающих, но быстро распадающихся на бозоны бога, как он и хотел, думаю. Стервец. Наполнив наш мир предрассудками, ставшими столпами его могущества, он сделал так, что если мы лишаемся предрассудков, то и мир, хороший, материальный, разумный мир, рушится.
Что-то я опять закопался в отруби. Вариант четвертый:
«Сколько очарования и сколько разочарований, когда меняешь одни губы на другие, когда с закрытыми глазами ищешь шею, на которой только что засыпала твоя рука, и вдруг чувствуешь, что под рукой – другой изгиб, и он плотнее, а сухожилие чуть напряглось от усилия, должно быть, она хочет приподняться, чтобы поцеловать или легонько укусить. Каждый миг тело испытывает сладостное неузнавание, надо подвинуться чуть больше обычного иди опустить голову, чтобы найти рот, который прежде был совсем рядом, гладишь бедро не такое крутое, ждешь ответной ласки – и не встречаешь, настаиваешь рассеянно, пока не поймешь, что все теперь надо придумывать сызнова, что тут законы еще не сложились, что надо изобретать новые код и шифры, и они будут другими и означать будут совершенно иное. Вес, запах, интонация смеха или просьбы, ритмы и порывы – все то же самое, и все – совсем другое, все рождается заново, хотя все это – бессмертно, любовь играет в выдумку, бежит от себя самой и возвращается на новом витке пугающей спирали, и груди поют по-другому, и губы иначе затягивают в поцелуй или целуют как бы издалека, и мгновения, которые раньше заполнялись яростью и тревогой, теперь полны беззаботной игры и веселья, или, наоборот, в минуты, когда раньше, бывало, смаривал сон, – ныне сладкое бормотанье и ласковые глупости; теперь ты постоянно напряжен и чувствуешь в себе что-то невысказанное, что желает распрямиться, что-то вроде ненасытной ярости. И только последний трепет наслаждения – тот же самый, а все, что есть в мире до и после него, – разлетелось вдребезги, и надо все назвать по-новому, все пальцы, один за другим, и губы, и каждую тень в отдельности».
Мне нравится больше всех, но как знать. Может это описание любви такое же неразумное как и закон Ома для 11-классниц. Не имеющее смысла и даже в подложке о смысле не идет и речи. Воробушек клюет семечки и совсем не хочет синичек. Понятные слова, понятна дискреция их сочетаний, только явь расплывается, как будто ты прилетаешь на Марс и рассказываешь – что такое пепел. А тебя забивают трехногими костистыми членами за кощунство. Пепел у марсиан - просто пепел, как вы догадываетесь, в этом и проблема.
Мы знаем, что вне нас и никак не разберемся, что внутри нас. Хотя пора бы привыкнуть к мысли, что вне нас и внутри нас - одно и тоже. Процесс привыкания сведем к процессу любви и будем трахаться до того момента, когда рассыплемся в пепел. Вот его и отвезем тем марсианам на пробу. Да! Сделаем пепел траха единственным общным знаком, понятным в любой точки вселенной. Жаль, может оказаться - «общным» и «знаком» - для вселенной ничто.
Не подумай, что в ожидании более захватывающего действа я занимаюсь осквернением. Нет, вовсе нет, я ищу ходы, коды, кеды, приводящие куда-то, где я смогу отдать тебе другую книгу, чуть потерявшую актуальность, надпись внутри может тоже, но… Понимаешь - отдать тебе ее – это как объявить миру про двуполость Христа или копрофагию Бетховена, уже объявленную здесь, но без расшариваний, так тихо, что слышно всем в округе. Она приросла к дну моей сумки кораллом.
EpicЛог: Дабы каждая строчка и каждая буква стояли на своих местах вместо этой галиматьи с галиматерью, матерью, матерью сукиных детей, а самих детей – к растакой-то матери
ProЛог: Доколе!
Journal information